Зря вы, граждане, жалуетесь на жизнь: на самом деле вам повезло. Да-да, я не ерничаю, и не пытаюсь выдать глумление за шутку. Всем нам повезло в жизни гораздо больше, чем мы можем себе представить.
Больше полвека прошло (подумать только!) с того дня, когда в захолустном Боровске, у заурядной немолодой пары, жившей в деревянном домике о два оконца на улицу, родилось долгожданное дитя, дочка Люсечка. Потому долгожданное, что предыдущие дети, бывшие во множестве, не выживали: которые сразу родились мертвыми, которые пожили немногие дни, так и не успев порадоваться белу свету. А она – выжила. Такие упорные были люди ее родители, хотели всю жизнь ребенка, страдали, плакали, и добились-таки своего.
Не один только Лесков, но и другие бытописатели российской жизни отмечали, что самое ужасное зло – бытовое, на всякий день разъедающее жизнь людей именно своей обыденностью. Никто не видит слез, проливаемых забытой старухой в затхлой спаленке за печкой. Не является свидетелем взаимного ожесточения супругов, отвратительных семейных скандалов, затеваемых от раздражения, со скуки, и кончающихся зверскими, до увечий, побоями. Некому заступиться за ребенка, над которым в отсутствие матери, надрывающейся на двух работах, берет власть измываться пьяный отчим. Нет, и не может быть никакой статистики насилия и надругательства отцов над собственными малолетними дочерьми (и только придя через много лет в церковь поставить свечку, взрослые уравновешенные женщины начинают вдруг реветь, и не могут остановиться, сами не зная, отчего). И, поверьте, все это, происходящее сегодня и всегда, во множестве заурядных семей, по городам и весям, намного страшнее, ужаснее любой Чечни уже хотя бы тем, что так и остается безвестным, безответным, безнадежным лично твоим неизбывным каждодневным горем, постепенно размывающим веру в жизнь, и надежду на наше с вами светлое будущее. Да-да, не усмехайтесь, ибо без этой надежды не может человек дня пережить.
Радость, если когда и посетит, в провинции тоже стараются на показ не высовывать. Может, из суеверного страха привалившее счастье вспугнуть. Причудливое российское невежество сочло, что «Бог может позавидовать». Вот и таятся, следуя пословице: «Нашел – молчи, и потерял – молчи».
Ненадолго, однако, тихой радостью надышаться на любимицу сменилось многолетнее горе люсечкиных родителей. Видать, «позавидовал» Бог. Годик всего исполнился младенцу, только-только шажочки первые делать принялась, как стали проявляться грозные признаки врожденной болезни, впоследствии обрекшей девочку на неподвижность. Миопатия, болезнь расслабления мышц, привела ее в инвалидное кресло навсегда.
Говорят, дети страдают за грехи своих родителей, а родители страдают, глядя на страдания своих детей. Не знаю, так ли, иль не так, судить не возьмусь. Но вот другого взять в толк не могу всю мою жизнь, хоть видел всякое: как можно такое выдержать, как прожить с таким страданием, рядом с болью и беспомощностью любимого? Как смириться с безнадежностью и собственным бессилием, с невозможностью что-либо изменить? Наверно, здесь обыденность помогает. По принципу медицины: лечить подобное подобным. Конечно, все когда-то кончается, и даже самому тягостному существованию положен естественный предел – смерть. Но поди-ка, дозовись ее, как брошенные старики частенько говаривают – не в нашей это власти. Однако и смерть, которой однажды дождались люсечкины родители, для них выходом не была. Умерли они от горя, сперва отец, затем, через месяц – мать. Пятнадцать лет они отдали борьбе и вере, и когда иссякла их надежда на медицину – сложили крылья. Однако, и уходя из этой жизни, они мучались сознанием того, что покидают на произвол судьбы любимую доченьку в беспомощном положении, которой теперь одна дорога – в инвалидный дом, где такие долго не заживаются. Господи, вот уж, воистину, «все мы вышли из гоголевской «шинели».
Люсечке было шестнадцать, когда она осталась одна, и к этому времени она могла лишь чуть шевелить слабенькими, тоненькими как высохшие стебельки, ручками. Сил хватало только на то, чтобы удержать в пальцах карандаш и перо, да чайную ложку самой до рта донести. И хоть выросла она красавицей, но кто станет свою жизнь единственную гробить, чтобы няньчиться с калекой, от которой все равно какой может быть толк?
Однако, нашлись такие, и не один, а даже многие, которые еще и поделить между собой не могли, кому же эта участь достанется. Любовь, она как трава, пробивающая асфальт, способна на невозможное. Она растет, где хочет и на своем пути сметает, обращает в ничто любые препятствия. Любовь может все, ибо все возможно Богу, Который Сам о Себе засвидетельствовал, что Он и есть Любовь.
Не стану я рассказывать историю любви. Люсечкиной любви. Историю любви Людмилы Киселевой и Николая Милова, ее вот уже больше двадцати лет законного мужа пред Богом и людьми, и при этом человека полноценного, вполне здравого во всех отношениях. Скажу только, что через годы и расстояния эта любовь звездой светит многим, ищущим свой путь в жизни. И не только светит эта недалекая от нас звездочка, но и греет, согревая теплом любви, надежды и деятельной помощи жизни тех, кто пришел на свет ее веры, ища, как и все мы, свою дорогу к Богу.
Много лет назад, когда я стал священником, оказалось, что в мои служебные обязанности входит, в частности, совершение так называемых «треб»: различных церковных обрядов «на дому», по нуждам верующих, по их просьбе, «требованию» – отсюда чудное название. Приходилось мне, как и любому священнику, и больных навещать, и умирающих напутствовать, и крестить, и даже венчать пришлось, хоть и не положено, вне храма. Тех же Людмилу с Николаем взять – венчал у них дома. Вырезали полоски из бумаги, ободком склеили, освятили – вот и венцы… Имея дело с нуждами больных людей, я порой сталкивался с уродством, пугавшим меня, как наверное, всякого «нормального». Я старался, как мог, скрывать страх и неприязнь, корил себя и даже Богу молился, чтобы избавиться от этого недостатка. Мое отношение к человеческой неполноценности изменил один случай.
Пришла на службу старушка с просьбой покрестить ее внука, четырнадцатилетнего идиота – в медицинском, я имею в виду, смысле. Мог бы я и отказать – по правилам церковным недееспособного человека крестить нельзя – но уж больно она была жалкая, и сразу согласная на мой ей отказ. Как-то повелось, что придя в церковь, люди почитают себя обязанными заплатить – а вот заплатить-то ей как раз было и нечем, и она от этого буквально не знала, куда глаза девать. Откажи я ей – вышло бы, что вот, она не может заплатить, и священник к ней не идет. Поэтому, в основном, я согласился, хотя ох как мне не хотелось, и мы отправились. Сперва на автостанцию. Потом в набитом сельским людом автобусе почти час до места, а затем еще два километра грязным проселком до хутора, на котором проживали бабушка с внуком. Отца, как водится, даже мать мальчика не знала, кто он, а сама она, бросив на бабку сына-идиота еще в младенчестве, подалась в город, да и сгинула там.
Грязь и нищета, которую я застал в их домике, были для меня, хоть и привычны, но действовали угнетающе, и хотелось мне побыстрее отделаться. Говорить с идиотом было невозможно, он мог только мычать, и весь дергался, как на пружинах. Я старался не смотреть на него, погрузившись в чтение молитв в требнике, но бабушка с ним как-то объяснялась. Более того, разговаривала с ним неподдельно тепло, с любовью, и ласкала, гладила его по лицу и рукам, как маленького, успокаивая и утешая с терпением его испуг от присутствия чужого взрослого человека. Что тогда меня удивило безмерно. Ибо сам я испытывал отвращение при необходимости касаться во время обряда изуродованного тела этого неполноценного человека. И вот тут, когда я читал молитвы, я стал обращать внимание на то, что делал этот несчастный. Каким-то образом он по-своему понял, что происходит, и стоя у меня за спиной, непрерывно кланялся. Он вполне осознанно поклонялся Богу! На Которого я, образованный интеллигент и «богословствующий» священник, почитал себя бессильным указать «скорбному на главу» существу. Постепенно во мне стало открываться и крепнуть «видение» полноценной человеческой личности, заключенной, запертой в эту изуродованную оболочку. Наконец-то я близко к сердцу принял личную трагедию человека, который, будучи сам в себе полноценен, через уродливую преграду непослушной плоти не может дотянуться, достучаться до нас, его ближних, не способных принять его с нами равенство и человеческое, пред Богом, единство. Из бедного домика унес я великий дар любви и сострадания, и на всю жизнь благодарен этим жалким людям, от щедрости своей разделившим со мной то, что имели, не имея даже, чем заплатить попу за крестины.
Не видать бы нам дивные, изящные картины Киселевой, нарисованные ее бессильными, в птичью лапку истончившимися ручками, (оттого, наверно, картины эти такие «неземные», совсем невещественные, нематериальные), если бы ее мама, да упокоит Господь ее душеньку, не ослушалась мудрых советов наших «добрых докторов». Ведь предупреждали же о плохой наследственности, генетической несовместимости… – и склоняли на аборт. И были правы – вот что самое интересное! Вообще, если бы вовремя распознать и абортировать всех «неполноценных» младенцев – скольких кафок и тулуз-лотреков не досчиталось бы прогрессивное человечество? И скольких недосчитывается сегодня, когда « где же наши женщины, дружок?» – в абортарии, в который превратилась вся страна, где делается – подумайте только! – 8 миллионов абортов в год! Да кто дал нам право решать, кто из нас полноценный, а кто – нет? Все про оскудение генофонда твердят, дескать, нация спивается, наркоманит… А как насчет того, чтобы собственный генофонд этот каждый день на помойку собственноручно вытаскивать? Или господа умники воображают, будто убитые дети – одно, а генофонд – сам по себе? Так ведь подобно рассуждают те, кто до сих пор считает, что булки на деревьях растут.
Вот сейчас у нас в Москве, а то и по всей России очередной ажиотаж – народ прет «к Матронушке». Не вдаваясь в обсуждение самой природы этого явления ни в общественном, ни в «Божьем» смысле, хочу я спросить у тех, кто туда ломится, особенно у женщин: вы знаете, что она родилась «уродом», была слепая, безногая и наполовину парализованная от рождения? Вот если бы ее родители, как вы, счастливо вовремя избавились бы от этого «урода» – куда бы вам-то было сегодня податься? Или вы мните себе, что она, эта «урода» вовремя «неликвидированная», теперь, после ваших восьми или двенадцати абортов, станет за вас в ваших бедах пред Богом заступаться? А может, она лучше станет за ваших убитых детей пред Ним ходатайствовать, которые Бога просят отомстить вам за их смерть и погибель, принятую от рук своих «матерей»? В общем, что посеешь, то и пожнешь. Потому народ и вымирает, что наши матери позволили убедить себя в том, что детей любить не нужно, а нужно вовремя от них избавляться. Так жить удобнее. Для себя.
А вот люсечкины родители ее любили больше жизни. И всегда на Руси любили «убогих». Потому что они – «у Бога». Их Бог любит. Они у него особо отмечены. Все люди равны тем, что они – дети Божьи, и всех нас одинаково любит Господь. Но дает всем разно, каждому – свое. И у кого в чем недостаток, значит, в чем-то другом, глядь, ему равных нет. Особенно бывает одаренность в болезненных детях, которых спартанцы, например, сразу в море топили – вот и сгинули, ничего, кроме этой недоброй памяти. миру не оставив. И в русских семьях – так уж повелось – самым любимым был всегда ребенок-калека, по-теперешнему – инвалид. Считалось, что такой ребенок посылается Богом в семью на благословение, искупить и вымолить грехи рода, и вся семья тряслась над таким младенцем, в атмосфере любви выраставшим не в «урода», а в «Божьего человека», из коих многие таковые сегодня прославлены церковью как Святые Угодники Божьи. Вот что может, что делает с нами Любовь. Любовь может все. А «в нашем доме» –сегодня – «пахнет воровством». У Бога. И, добавим, убийством. Вот-те и любовь, которая зла. Потому что любовь эта – к себе, «люблю меня, любимого», и больше никого.
Многим была обделена Люсенька в жизни, но никогда она не была обделена любовью. Мама была строгая, как маме и положено, но отец в ней душеньки не чаял, и рад был до смерти всегда на руках ее носить, и с ней носиться. Коль уж скоро ноженьки не ходят – так, может, оно и к лучшему… Больной ребенок, мало того, что самый любимый, так ведь он-то с родителями – навсегда. Другие дети вырастут и разлетятся, только их и видели, потом не дозовешься последний вздох принять. Любили Люсеньку родители, любили родичи. Друзья объявились, подруги, знакомые – и все любили Люсеньку, потому что Любовь обогрела душу ее с младенчества, и раскрылась душа эта людям, как прекрасный, нежный цветок. Явились дарования. Расцвела девичья краса. Пришла к ней и любовь человеческая, которой место находится, вопреки расхожему заблуждению, всегда и везде. Потому что женщин на земле столько же, сколько и мужчин, и где-то обретается вторая половина нашего «я». Придет время, и каждый из нас встретит, найдет свою половину, половинку своей души. А тело здесь совершенно не при чем, как не при чем и «сексуальное партнерство». «Не бойся, только веруй». Нужно уметь верить. Нужно учиться любить. Нужно любить, и, любя, научишь любви других.
С рук на руки – буквально – передали Люсеньку отходящие родители любимой тетке. Так и пошло. Как в эстафете заветный жезл, как драгоценный приз, передавали ее с одних любящих рук на другие. Но только ведь жизнь-то со своей жестокой прозой и «злобой дня» – не сказка, полная одних мечтательных видений. Руки-то ведь в основном нужны, чтобы, извините, горшки выносить, мыть нечистое тело, вонь отстирывать, и с грязью возиться – и вот так каждый день. Так что для романтических пасторальных сцен не остается ни времени, ни места. Каждый шаг становится преодолением: боли, безволия, отчаяния – это внутри, а снаружи – бед и невзгод, неудобств всяческих у инвалида неизмеримо больше, чем у нас с вами, граждане, кому повезло. Повезло невиданно: родиться здоровыми, нормальными, и – свободными. Свобода! Делай, что хочется, иди, куда глаза глядят, ноги несут. Пользуйся послушным тебе телом, твоя свобода в полном подчинении тела твоей воле, твоим желаниям. Сами мы делаем себя рабами: своих желаний, страстей – это внутри, а снаружи – бед и невзгод, которых в мире, называемом юдолью печалей, всегда с избытком хватит на всех нас. Но для инвалида тело становится непосильной пожизненной ношей, тащить которую приходится помогать тем, кто рядом. Ох, какая же это мука – всю жизнь протомиться в этой страшной тюрьме, душной глухой темнице, в неволе. Помочь может только вера в Бога, она дает надежду на реальность освобождения от этих смертных уз. Не понять этого тем, кто здоров телом. «Трудно богатому войти в Царствие Небесное». Богатому здоровьем.
Однако, жизнь шла своим чередом. Люсечка училась, закончила школу, затем институт, заочно. Помаленьку стала рисовать, потом писать. Картины ее сегодня известны не только в стране, но и в мире. Часто их используют оформители гуманитарных изданий, не только не ссылаясь на автора, но зачастую и не слышавши о нем. Ну и шут с ней, с мирской славой. У творения своя жизнь, лишь бы она была и продолжалась. Картины Киселевой живут, и дай им Бог долгих лет жизни. Во многих они душу перевернули, а один безрукий гений, узнав и увидев люсины картины, научился ногой кисть держать, и сегодня его картины тоже всему миру известны.
Но с годами иссякли и те немногие остатки сил и возможностей, на пределе которых прожила свои полвека Людмила Георгиевна. И у мужа ее, поэта и художника, сегодня известного, как автора нескольких душераздирающих фильмов про брошенных детей современной России, руки уже тоже опустились. Буквально. Когда и как они фильмы делают, и картины со стихами пишут, и как им Колиных рук на двоих на все это хватает, я не знаю. Зато знаю хорошо, как Коля на руках этих, почти тридцать лет назад принявших его любимую по эстафете, Люсю каждый день с кровати на диван, с дивана на кресло, в ванную, на горшок тот постылый (простите, граждане), и обратно на диван-кровать по сто раз в день, надрываясь, перетаскивает. И кухарит, и подает, и подушки подкладывает, одевает-раздевает, умывает-причесывает. А прислуги-то нет у них, потому что живут они на инвалидскую нашу пенсию жалкую, на которую наша власть добрая известно как расщедрилась. Во как. А теперь Коле-то уже тоже к пятидесяти, сдает спина совсем, и руки больше не слушаются, не поднимаются эти единственные руки…
Скольких несчастных, выброшенных на мель «этим миром бушующим», обогрели и обнадежили любовь и мужество нашей необычной пары, сосчитать не берусь. Со всей страны в их скромную квартирку в безвестном Боровске тянутся руки с мольбой о помощи – и помощь идет, и доходит, вовремя и по назначению. Чего только не пришлось за полвека по великой нужде организовывать и создавать Людмиле Киселевой. Детские лагеря, дома призрения, приюты для обездоленных, детдом и «дом ребенка» – все есть в этом списке. Последние годы она, став во главе брошенной наигравшимися богачами благотворительной организации, обеспечивает едой, продуктами и всем прочим, включая компьютеры, брошенных родителями детей в трех детских приютах. Развозит помощь по многодетным семьям в районе, да и по области. Посылает праздничные подарки в инвалидные дома и дома престарелых. И много чего еще, я всего не знаю. Кто хочет, сами спросите.
Позвольте, мы о ком ведем речь? Об инвалиде, всю жизнь прикованном к постели? Что-то я не понимаю… А вы, которым повезло, вы понимаете? Может, поймем, наконец, что-нибудь о себе самих, на других-то глядючи? Или нас жизнь по прежнему ничему не учит?
Повезло нам, граждане. В том, что такие люди в стране нашей пока еще есть. Пока они есть, мир не безнадежен, и Бог, глядишь, ради таковых потерпит пока и всех остальных. Беспечных, «как в праздник эскимосы». Нас с вами. Так что нам нужно приниматься, пока не поздно, беречь наших Убогих. Только благодаря им наш мир еще не до конца надоел Богу. И любовь еще может случиться в нашей с вами убогой жизни, в которой мы так и не полюбили никого, кроме самих себя. Любовь – это Дар Божий. Даром, бесплатно. И всякий, пожелавший принять, не сможет вместить этот Дар в одну только свою личную жизнь. Ему станет нужно делиться с ближними. Тогда каждый из нас узнает, как это легко и радостно: раздаривать свою жизнь другим людям.
Всякий раз в начале зимы Коля приносит Люсе горсть первого снега в чайной чашке – потрогать. Теперь вы понимаете, граждане, как вам повезло?
протоиерей Олег Чекрыгин, г. Обнинск